PAUL MORTUS

Строй только что прибывших в отряд молодых лейтенантов, привычно переминаясь с ноги на ногу, ждал командира.

– Здравствуйте, товарищи офицеры! 
– Зд-ра… ж-ла, т-р-щ под-п-л-к-ник!!! 
– Буду краток, но начну с главного: кто подаст рапорт в Афганистан, ити мать, десять суток ареста моими правами гарантирую! 

Строй загудел. В воздухе повис вопрос: «А почему, собственно?..» 

– Читаю ваши мысли, товарищи офицеры. И отвечаю на ваш немой вопрос – а потому, в корягу вашу маму, что мне тут границу охранять не с кем! Еще вопросы? Нет вопросов? Все, служите, сынки! А слава, етитская сила, вас и здесь найдет. Да, и напоследок о главном – берегите людей! Чтоб каждой маме вернулось обратно по ее чаду! Живыми, товарищи офицеры, ити мать, живыми! 

А почти через два года (когда уже совсем не ждешь и планов громадье) – звонок кадровика. И голосом таким елейно-медовым, ласково так, по отечески: 

– Товарищ лейтенант, не желаете ли в командировочку в Афган? 

Если честно – уже не сильно, нас и здесь неплохо кормят. Быт, опять же, какой-никакой. Но скажи попробуй, что не желаешь. Нет, конечно, сказать-то можно. Почему нет? Только после этого сразу можно забыть о: 
а) нормальной должности; 
б) шансах на академию; 
в) нормальном прохождении очередных воинских званий. 
И будешь ты долго (очень долго, до самого «дембеля»!) Никем , и звать тебя будут Никак. 

– Так точно, всегда готов по приказу моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик. Когда за предписанием? 

И вот славный город Термез (любой конец города на такси – рубль, аэропорт – три; четыре главных ресторана и несколько мелких баров; население – смешанное: «звери», «озверевшие русаки» и военные всех родов войск). Отряд, оперативная группа – мозг и центральная нервная система наших спецобъектов. Самая центральная и очень нервная. Женя Потехин, начальник опергруппы, озадаченно вертит перед глазами предписание. 

– Ну и что мне с тобой делать, лейтенант? Кто и на кой хрен тебя сюда прислал? 
– Там все написано, товарищ подполковник! 

Женя (начиная нервничать): 

– Да написано-то, оно конечно, да только у меня ж вроде на "той стороне" никто по сроку не заменяется?..

Встревает дежурный офицер опергруппы: 

– Товарищ подполковник, в четвертой, в Бариабафе, вроде зам со второй заставы должен меняться? 
– Товарищ подполковник, а мне говорили в Мормоль… 
– Отставить! Кто разрешал говорить? – взрывается Потехин. – М-о-р-моль?! Вам сказали?! Вы что заканчивали? Где служили? Голицы-но?! Балетно-паркетное? Понятно! Служили в Хороге? Да вы жизни не видели! Да меня не волнуют даже пятна на Солнце и кольца Сатурна! И кто, и где, и что там вам говорил, меня интересует не больше, чем национальное примирение там, куда вы, лейтенант, в конце концов поедете, полетите, поползете. Бариабаф, лейтенант, Бариабаф! А кстати, служебный паспорт ваш где? 
– А мне никто… 
– Вот! Вот видите, красавец, про Мормоль вам сказали, а про самое главное – нет! Оформляйте паспорт в кадрах, а пока он придет – будете дежурить по опергруппе… И не дай вам бог! (Жаль, но мне уже никогда не узнать, чего бог мне не должен был дать. А может, и к лучшему?) 

Дежурство по опергруппе – рутинное дело: поддержание связи, контроль обстановки. Обстановка – это противник (все, что становится известным, разумеется), это борты (люди, грузы), это рейды, колонны в движении и прочая суета. И мега-гекто-литры зеленого чая… К концу дежурства уши опухают от трубки ЗАСа . 

– Один, два, три, четыре, «Риборза», «Риборза», к вам «чаечки», пара, с ними группа, 10 карандашей, встречайте, плюс пятнадцать, как понял? – …десять… понял тебя… наша «пружина»… минус 20 были на мосту… прием. – Один, два, три, ля, семьсот, восемьсот… «Риборза», «Риборза», я – «Окантус», тебя не понял, повтори, прием. – …девять, десять… 

И так весь день, а если «повезет» – то и ночь. Вечером – «экскурсии» по городу, как правило, вместе с нашей авиацией («люфтваффе», «чаечки»). То есть, с наиболее славными и «продвинутыми» представителями этой трудной и почетной профессии (об этой когорте – отдельная песня). После таких «экскурсий» в голове только один вопрос – как же наши вертолеты летают по утрам и не падают?

Но однажды (ах, ты ж это однажды...) утром все завертелось-понеслось!

Духи расстреляли наших саперов на Мормоле. Положили пять мальчишек, суки. Били в упор, метров с пяти. И ушли безнаказанно. Только командир саперов, прапор, чудом спасся, шельма эдакая, везучая. В опергруппе – как в улье. 

– Лейтенант, ты не крутись под ногами. Ты вот чего. Ты давай дуй в армейский госпиталь. Там прапор наш, командир саперов, вроде бы в себе, в сознании. Ты сходи, возьми с него письменное объяснение. Давай дуй, тут без тебя народу – не продохнуть. А через час прилетит начальник округа со свитой – будет полный абзац! Так что давай, родной, тебе час времени на все-про-все. 

"Прапор" мог сидеть и говорить. Правда, писать он не мог. У него была дырка в правой руке, еще две в ноге и глубокая борозда от осколка гранаты на башке. Израненный и недоскальпированный, обколотый промедолом от болевого шока, он сидел и блаженно улыбался. 

– Я – живой! 
– Нормально, брат. Тебя как звать? 
– Саня… 
– Значит, так, Саня. Давай напишем на бумажке, как все произошло. Надо. Приказ начальника опергруппы. 

Улыбка сползла с его лица. Соседи по палате угрожающе сдвинулись в тесный круг. 

– Лий-ти-нант, ты охренел!? Его к награде надо представлять, а ты с бумажками своими! А вот этим костылем в ухо? 
– Братцы, спокойно. Давайте будем думать. Я по приказу в рамках дознания должен отобрать объяснение. Если этого не сделаю я, завтра здесь будет следователь военной прокуратуры. И кому от этого лучше? Пусть он расскажет, я запишу, и делов то, а? 

Саня стал рассказывать. А я написал свой первый рассказ о войне. Можно сказать, под псевдонимом. 

«Шли на подъем, на пятнашку, рано утром. Оставался предпоследний язык серпантина, самый длинный. Техника у нас, сам знаешь, полное дерьмо. Старший сказал: 

– Саня, давай со своими вверх до конца этого отрезка. Как проверишь – сверху дай отмашку. Мы тогда с разгона втянем остальную колонну. По другому никак. Пятерка совсем не тянет. Встанем где нибудь посередине – амба. Раздолбают как котят. Ну, с богом! 

И мы с парнями пошли. Привычно пошли. Работаем. Мы эту дорогу уже как свои пять пальцев выучили. Через день здесь ползаем. Идем. Носы в землю. Сегодня без собачки. Обдристалась бедная, вот и не стали брать. Я – третий. Вот и поворот почти… Вспышка. Взрывы. Выстрелы. Ору: „Огонь!“ Ничего не вижу – дым. Руки по инерции делают все, что им положено, – с подствольника – бац, переводчик огня вниз – очередь. Толчок, еще один. Боли не чувствую. Своих не вижу. Парни, ну что же вы? Огонь, огонь!!! Прилетела птичка, клюнула в яичко… Бум-бум, в голове разорвались тысячи искорок. Проваливаясь в черноту, успеваю увидеть два распластанных тела своих бойцов. Амба… Открываю глаза. Сколько прошло времени? Вечность. Это потом мне скажут, что весь бой длился несколько секунд. Где автомат? Вот он, родной! Тяну руку. Черт, чьи то ноги. Наши? Поднимаю голову. Чучело бородатое, в меня целит, падел! И эх! Спасибо, папа, что отвел меня в третьем классе в секцию акробатики. Видел бы меня тренер – сальто назад из положения "лежа"! Ой, куда это я лечу… Дальше – не помню. Очнулся на руках у наших». 

Очевидцы потом говорили, что после сальто Сашка пролетел метров восемь с обрыва. А духи просто не успели с ним закончить. Повезло. 
В совместно «отшлифованной» бумаге все было сухо и скучно. Военная прокуратура будет удовлетворена. 
Сашке налили водки, и он пил ее как воду. И было такое чувство, что окажись она сухой – он бы ее грыз. Грыз и плакал: 

– Ребята, простите, простите, ребята… Я – живой…


Павел Мартынов "Пограничное состояние"

 
О тех, кто не вернулся, плачем мы, простые люди, вцепившись в окроплённую ими землю. Плачем мы, простые, плачут белые воротнички, никогда не державшие в руках лопату. Потому что мы все помним о них, молимся их памятью и не забудем их никогда...